ИСТОКИ 
(фрагменты автобиографии) 

...На набережной Фонтанки, одного из притоков Невы, недалеко от Аничкова моста с его знаменитыми клодтовскими конями, с конца XIX века стоит красивый жилой дом N 64, принадлежавший до революции известному купцу Елисееву. Своим стилем он напоминает великолепные венецианские палаццо. Зачастую так его и называли — Палаццо на Фонтанке. В этом доме в квартире 22 я и родился 7 апреля (25 марта по старому стилю) 1908 года. 
Среди тех, кого я видел в детские и юношеские годы в нашем доме, запомнились А.Спендиаров, композитор Р.Глиэр, замечательный русский певец И.Ершов, ученый А.Карпинский, И.Орбели, профессора Петербургской консерватории М.Чернов, Х.Кушнарев, Ю.Тюлин, А.Адамян, скрипач И.Налбандян, певицы С.Акимова и П.Даниэлян, художник Г.Башинджагян и многие другие. 
Было в доме и то, что постоянно напоминало о происхождении отца, родившегося в 1859 году и проведшего детские годы в городе Гюмри: это была висевшая в гостиной большая картина кисти Г.Башинджагяна “Ночь в Лори-Памбакском ущелье”, в массивной золоченой раме, и два живописных портрета родителей моего отца — матери Ерануи в армянском национальном костюме и отца, Фаддея, в мундире полковника русской армии. 
Обширная библиотека отца, содержавшая множество книг по науке, искусству, а также художественную литературу, имела специальный отдел и по арменистике: труды Марра, И.Орбели, комплекты армянских газет (отец и сам иногда писал в них статьи по вопросам естествознания и истории), альбомы, посвященные Ани, сборники “Братская помощь Армении”, “Поэзия Армении”, шараканы с красочными древнеармянскими миниатюрами. Отлично владея русским и иностранными языками, мой отец всегда стремился найти себе собеседника, с кем можно было бы поговорить по-армянски. Много внимания и сил уделял он деятельности Санкт-Петербургского армянского кружка и свои четыре труда, плод сорокалетней работы по горной экономике и естествоведению, завещал Наркомпросу Армении в надежде, что они будут изданы для нужд армянского народа. 
В начале десятых годов ХХ столетия была составлена и напечатана родословная — генеалогическое древо Тиграновых (Тигранянцев). Из нее я узнал, что “род Тиграновых (Тигранянцев) происходит из старинных армянских дворянских фамилий. Ближайшим родоначальником их считался Карсский князь Вартан Дилан Тигранянц, живший в I половине XVIII века. Тигранянцы занимали должности гражданские и общественные. Им принадлежали дома, дачи, бани, ими выстроена была одна из церквей, их имя носили одни из ворот столицы “Дурк Тигранянц”. 
В 1828 г., когда решалась судьба Армении, жестоко подавлявшейся султанской Турцией и шахской Персией, а Россия подала руку помощи братскому христианскому народу Армении, Тиграновский род безоговорочно стал во главе движения за сближение с Россией. Хачатур Абовян в своем историческом романе “Раны Армении” писал: “...дом Тигранянов Карсских, которые как отец родной все свое богатство сгубили, растратив его на переселение бедного своего народа в сохранности в этот край, и ныне еще, произнося их имя, карсцы осеняют себя крестным знаменем. Так беспредельны были оказанные ими народу добро и отеческое попечение”. Х.Абовян подчеркивал присущие Тигранянцам высокий патриотизм, гражданскую ответственность, мужество, смелость, трудолюбие. После вхождения Восточной Армении в состав России главнокомандующий граф Паскевич испросил офицерские чины honoris causa трем братьям Тигранянцам с последующим утверждением их в потомственном российском дворянстве. С этого времени они стали Тиграновыми. 
В 1915 г. отец впервые повез меня в Армению в Александрополь. Мне было тогда семь лет. Большой старинный фамильный дом на площади, как раз против церкви Христа Спасителя, многочисленная семья, культ старших, культ традиций; преклонных лет умная и добрая бабушка Ерануи (майрик-мама, как называл ее папа) и две ее сестры — Гаянэ и Сальвиназ, деятельный, энергичный дядя Коля (Николай Фадеевич), который чувствовал себя в доме совсем свободно (в девятилетнем возрасте он заболел оспой и потерял зрение), знал на ощупь каждый угол, каждый предмет... Помню поездки на фаэтоне за город, на Арпачай купаться... прогулки в крепостной сад... игры со сверстниками на плоской, поросшей травой крыше сарая, а вечерами — домашнее музицирование. Чаще всего играл на рояле сам Николай Фаддеевич, играл он западную и русскую музыку, но главным образом — восточную. 
Отец считал, что я должен знать языки, в том числе и родной армянский. В детстве у меня была учительница немецкого и французского языков, армянский же я начал изучать в детской группе, которой руководила сестра известного армянского композитора Анушавана Тер-Гевондяна. Последний, получивший образование в Петербургской консерватории, в те времена руководил хором армянской церкви, помещавшейся на Невском проспекте. Эта церковь, где меня крестили, была примечательна большой картиной Айвазовского “Христос идет по Черному морю” и еще тем, что в ней отпевали отлученного от православной церкви Льва Толстого. 
...Я мечтал поступить в консерваторию. Однако после окончания школы мне это не удалось сделать сразу, так как по правилам того времени в вузы поступали по командировкам профсоюзов. Когда же мой отец обратился в свой профсоюз, то командировки в консерваторию там не оказалось и ему предложили замену — ветеринарный институт или фотокинотехникум. Вынужденно я поступил на работу в Севзапгосречпароходство, на должность агента. Носил морскую фуражку, числился по штатному расписанию “машинистом” (мужской род от “машинистки”), как и было отмечено в профсоюзной книжке и в справке для поступления в консерваторию. В 1929 г. правила приема в вузы изменились. Отменены были командировки и восстановлены приемные конкурсные экзамены, включающие многие общеобразовательные предметы. 
После долгих раздумий по совету моего дяди Н.Тиграняна и М.Чернова я решил поступить на недавно открывшееся по инициативе Бориса Владимировича Асафьева музыковедческое отделение. Необходимо было представить какую-нибудь работу. Остановился я на теме “Некоторые особенности музыки Востока” (социально-исторический, философский и музыкальный аспекты). С проблематикой музыки Востока я был знаком, общаясь с Н.Тиграняном, А.Спендиаровым, с их произведениями. Написав требуемую работу и предварительно послав ее Асафьеву, я поехал к нему в город Пушкин. Удивительно умел этот человек сразу же снимать преграду между собой и собеседником. С первых же слов Асафьева, очень простых и дружелюбных, моя робость и страх рассеялись. Разговор вращался в основном вокруг вопросов, поставленных в моей работе, посвященной армянской музыке. Я был взволнован, тронут тем живым интересом, который проявлял Асафьев к музыке Армении, и буквально поражен глубиной познаний и суждений его в области культуры Ближнего Востока и Закавказья. 
Борис Владимирович много расспрашивал меня и сам рассказывал о встречах со Спендиаровым, о впечатлениях от архитектуры и живописи Армении, от армянской народной музыки, от творчества Комитаса. Он утверждал, что “Кавказ в своем сплетении музыкальных языков и диалектов значил в эволюции музыкально-интонационной речи человечества не менее, чем в истории языка и словесно-языкового мышления”. Эту мысль он не раз повторял и впоследствии. 
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ 
УЧЕНИКОВ 

Г.Г. влюблялся в героев своих книг и исследований. С каким восторгом, например, он говорил о музыке Арама Хачатуряна. Он любил не только его музыку, но и его характер, его личность. Я представляю, как разговаривали эти два темпераментных, стремящихся покорить друг друга человека. Конечно, он поддавался обаянию личности Арама Ильича, но и подыгрывал ему, где-то со стороны снисходительно наблюдая за его взрывчатым и непосредственным нравом. Но, чтобы осмыслить и осознать гений художника, надо было не только любить его, но и подняться над этой любовью. Георгию Григорьевичу это удалось, и он написал очень хорошую книгу об Араме Хачатуряне. 
Его фундаментальный труд, четыре тома, “Армянский музыкальный театр” — пример не только доскональной и в высшей степени добросовестной работы, охватившей все, что было создано в этой области армянскими композиторами, начиная от Тиграна Чухаджяна, Армена Тиграняна до произведений молодых композиторов 80-х годов. 
...Единственный раз я видела его горе и его слезы, когда он хоронил свою жену и подругу, незабвенную Елизавету Михайловну, с которой прошел долгий жизненный путь. Она была постоянным участником наших встреч с Георгием Григорьевичем. Он имел обыкновение принимать у себя дома своих студентов и аспирантов, и опять эти встречи по делам превращались, в конце концов, в замечательные и легкие застолья за чашкой чая или кофе с молоком. 
Здесь, в ереванском доме, где постоянной хозяйкой была Елизавета Михайловна, царили простота и безыскусственность. Меня поражал контраст этих двух любящих, давно начавших свою совместную жизнь людей. Всепонимающий Георгий Григорьевич и бесконечно наивная Елизавета Михайловна: он — куртуазный, любящий бурлеск, юмор, импровизацию и она — совершенно канонизированная, исключительно осторожная в своем общении с людьми: он — умело обходящий всякие грустные темы и она — всегда готовая пожалеть людей. Но именно эти непохожести создавали, наверное, особую гармонию их отношений, как и замечательную атмосферу тиграновского дома. Надо сказать, что в армянской судьбе Георгия Григорьевича огромную роль сыграла именно Елизавета Михайловна. Ее все полюбили сразу, когда они приехали во время войны в Ереван как эвакуированные, и отсвет этой любви мгновенно отразился на отношении и к Георгию Григорьевичу. Его полюбили и за то, что он был близким родственником известного армянского композитора конца XIX — начала XX веков Никогайоса Тиграняна. Так что все окружение восприняло Елизавету Михайловну как дорогую невестку с Севера. Я представляю, как армянские хозяйки учили ее готовить национальные блюда. И восхищаюсь тем, что Елизавета Михайловна осталась при своих привычках и своих меню, что я смогла оценить в 70-80-е годы, когда часто у них бывала. 
Маргарита РУХКЯН 

Георгий Тигранов — это нечто большее, чем крупный ученый. Он был выдающейся личностью, яркой, самобытной, человеком темпераментным и эмоциональным, но вместе с тем сдержанным, как бы накинувшим узду подлинной интеллигентности на чрезмерные проявления чувств. Поразительно тактичный — никогда не поучал, не одергивал, не делал замечаний, не торопил. Не было в интонациях его речи менторского тона, высокомерия, желания выставить себя примером для подражания. Никогда не “прохаживался” по адресу коллег, студентов, близких и далеких родственников и знакомых, не стремился возвыситься за счет других. 
Мы учились в то время, когда сплошным потоком шли разоблачительные собрания после очередных постановлений ЦК ВКП(б), клеймящие формализм, космополитизм, национализм, марризм, единый поток писателей, сатириков, поэтов-лириков, дедокафонистов, импрессионистов, джазменов, когда вдруг запрещали исполнение произведений Вагнера, Равеля, Дебюсси (о Шенберге, Берге, Бартоке и говорить не приходится), когда А.Хачатуряна, Д.Шостаковича, С.Прокофьева зачислили в формалисты. На собраниях в консерватории и Союзе композиторов мы слушали наших старших коллег, которые покаянно били себя в грудь, посыпали голову пеплом и каялись в своих “ошибках”, отрекались от всего, от чего требовала отречься партия. И это делали самые уважаемые люди и даже студенты! Ни разу я не видела в числе кающихся Георгия Тигранова! Повторяю, время было страшное. За отказ от покаяния могли снять с работы с “волчьим билетом”, сослать, уничтожить. Г.Г. был непоколебим. Это не означает, что он бросался на амбразуру грудью или летел с копьем наперевес против партийных танков. Но то, что делал он, было насмешкой над тем, что творилось в эшелонах идеологической власти. 
Пример: в Союзе композиторов Армении идет собрание, где клеймят космополитов (в Армении их надо было искать “днем с огнем”, однако находили и клеймили). Собрание проходит в присутствии секретаря ЦК по идеологии, который обращается к Георгию Григорьевичу: “А Вы хотите выступить, товарищ Тигранов?” Товарищ Тигранов всходит на трибуну и начинает рассказ о развитии оперного искусства, с древнегреческой трагедии. Через 10 минут секретарь ЦК прерывает его: “Мы не это хотим от Вас слышать, товарищ Тигранов. Переходите к сути вопроса!” — “А я как раз подхожу к сути вопроса!” — отвечает товарищ Тигранов и переходит в XYI век. Через 5 минут его снова прерывают, и Г.Г. невозмутимо произносит: “А я уже коснутся сути вопроса” и переходит к творчеству Глюка. И когда его опять прерывают, Г.Г. спокойно говорит: “Но Вы же не даете мне высказаться до конца, Вы все время прерываете меня, я так не могу выступать!” — и величественно сходит с трибуны. 
Каринэ ХУДАБАШЯН 
На “второстепенный” предмет — “Музыка народов СССР” — четвертый курс инструментально-исполнительского факультета абсолютно “добровольно”, с неподдельной любознательностью регулярно слетался в аудиторию на свет и доброту; и тогда исчезали время и границы пространства и воцарялась неповторимая атмосфера погружения в многообразие музыкальных творений необъятной страны нашей. 
Объектом — факелом чудесного притяжения — служил ярчайший профессионал и любимый Георгий Григорьевич, улыбчивый, помнивший всех по именам, с приветливым юморком и никогда не ставивший унылых оценок. 
Из-под широких, мягких и теплых тиграновских рук, ласкающих клавиатуру, рождался и заполнял собой завораживающий аромат разноцветья, подобного букету полевых цветов. Благоухание утонченных музыкально-речевых интонаций, своеобразие национальной драматургии, красоты гармонии, свойственной национальной неповторимости, повелевали не только услышать духовную сущность собрата по земле и полюбить его, но и обратить взгляд в себя. Этой самой главной и первой заповедью Господа нашего невольно умудрял нас Георгий Григорьевич. 
Александра 
ВАВИЛИНА-МРАВИНСКАЯ 

“Мы, студенты оркестрового факультета, с удовольствием ходили на его лекции — он читал курс увлеченно и увлекательно. Педагог-артист — это замечательно, завораживающе. 
Г.Г. отличался нестандартностью подхода и к преподаванию, и к процессу экзаменов-зачетов. Его гораздо больше интересовало, в чем силен юный коллега, на каком материале ему самому хотелось бы задержаться. И поэтому предпочиталась творческая беседа. 
Мне до сих пор помнится поразительный случай. Студент N целый семестр не ходил на лекции. Видимо, был в эти часы занят серьезной работой. Но староста регулярно проставлял ему в журнале значок присутствия. Настало последнее предзачетное занятие — N опять не появился. И Г.Г., чтоб не повредить чем-нибудь студенту, которого он никогда и не видел, спросил у старосты: “А если мы сейчас поставим, что его не было, он не обидится?”... 
С подобной деликатностью сталкиваешься не часто. А ведь она — одно из свойств истинно интеллигентного человека. Георгий Григорьевич был интеллигентом старой формации. Сказать, что он был добр — мало, он был великодушен. Не жалел отдавать эрудицию, внимание, сердечность. Такие дефицитные уроки человечности многому учили. 
Анатолий НИКИТИН 

Середина 50-х годов. Георгий Григорьевич читает нам, студентам четвертого курса теоретико-композиторского факультета, курс лекций по истории советской музыки. Необычна и очень колоритна была уже сама внешность Г.Г. Казалось, перед вами выходец из древней Великой Армении: крупная голова (правильность овала которой подчеркивала огромная лысина), рельефный “медальонный” профиль, который нисколько не портил несколько мясистый армянский нос, плечистый торс — все это создавало впечатление некоей мощи (и физической, и интеллектуальной), что еще больше усиливалось при звуке низкого, тембристого голоса, “огромлявшего” любую по величине аудиторию. 
Валерий СМИРНОВ 

/Новое Время/  Каринэ Халатова

« Предыдущая новость Все Новости армянской диаспоры Следующая новость »